Тогда я работала оператором пейджинговой компании. Это через меня каждый день люди передавали друг другу приветы, поздравления с днем рождения, с праздниками, признавались в любви, желали спокойной ночи, договаривались о встречах…Я сидела в кресле за клавиатурой и в какой-то мере чувствовала себя, как это, может быть, ни покажется кому-то смешным, Богом. Всего 4-5 цифр, потом ввод, набор сообщения и F3 – отправить и какая-нибудь девчонка, судорожно нажимая на кнопочки, листает свою судьбу… захлебывается в рыданиях… пейджер летит об стенку… какая сейчас разница, что эта дорогая игрушка стоит половину ее зарплаты?

Смешнее всего бывало, когда в течение десяти минут какой-нибудь дремучей бабульке (закрою глаза и вижу, как вживую, - обычная деревенская бабулька, во фланелевой фуфайке, надетой на платье из ткани, которой наверняка больше лет, чем всем нашим операторам, вместе взятым, в очках в роговой оправе и в домашних шлепанцах) приходилось объяснять, что пейджер – это не телефон и поговорить лично с абонентом она не может, а только лишь сказать оператору текст, который напечатают и передадут ему на пейджер. Бабулька наверняка кивала, мол, все поняла, а потом кричала с характерной интонацией: «Свет, а Свет, а ты ключи взяла на столе? Она ключи забыла».

Кто бы мог подумать, что пейджер может много рассказать о человеческой жизни, о характере, о привычках? Шучу? Ничего подобного! Общение по пейджеру имеет свою специфику. Некоторые стесняются передавать своей любимой девушке объяснение в любви или говорить о каких-либо интимных подробностях.  Объясняют это так: «Третий человек – оператор – это все равно, что третий в постели. Такие вещи нужно говорить лично, глаза в глаза». Спорить с этим трудно: доля истины, причем достаточно большая, в этом есть. «Маша, я тебя люблю. Желаю спокойной ночи. Костя». Все просто и понятно. В мире Кости белое – это белое, а черное – черное, дважды два – четыре, девочки любят мальчиков, троллейбус номер 17 ходит по маршруту именно 17, а в киоске «Союзпечать» продают прессу, а не колбасу, например... Все просто и понятно, но … скучно. Когда все знаешь заранее и когда все просто и понятно, это всегда скучно. Фантазия и непонимание будоражат воображение, интригуют, заставляют узнать, побуждают понять. Короткие сообщения, я заметила, скидывают реалисты, никогда не катавшиеся на облаках, твердо стоящие на земле обеими ногами, длинные – нервные, легковозбудимые натуры, истеричные, нервические, с легким налетом романтизма, но, возможно, не лишенные болезненности – даже с признаком психопатии или даже шизофрении. С другой стороны, критерий нормальности достаточно условен. В чем, собственно, он заключается? Так что, говоря о психопатии, я не имею в виду ничего отрицательного, скорее, наоборот, это носит некий оттенок восхищения: говоря о таких людях, я причисляю к этим «безумцам» и себя. Помните, у Высоцкого: «… но вспять безумцев не поворотить, они уже согласны заплатить…»? Есть нечто очень, очень привлекательное в этой «ненормальности», в этой горячности и истеричности. Вот где есть возможность развернуться и показать богатство стиля и мастерство формулировки мыслей, не умение, а именно мастерство!Хотя… кому оно нужно на этой работе?

Он пришел к нам летом, когда стояла такая жара, что, казалось, природа обиделась на всяческого рода техногенные вмешательства в нее, родную, и решила наказать человека за все грехи, начиная с того момента, когда Ева откусила яблоко, потом дала откусить Адаму, а потом ласково погладила по головке Змея. Кажется, я заканчивала ночную смену, толком не выспалась, а потом сначала даже не разглядела смешного, на первый взгляд, высокого худощавого мальчика с лицом ангела и волосами цвета нежного крема для торта.

Если бы я знала, что грядет потом, буквально месяца через два-три, я бы крупными красными буквами, плакатным шрифтом с тиснением на два метра в глубину написала на лбу этого мальчика «Не влезай! Убьет!» Но все это будет потом, а пока ничего не предвещало чего-то из ряда вон выходящего. Как он оказался здесь? Компания решила в качестве эксперимента пригласить на работу представителей противоположного пола. Не знаю, кому и как, но на меня наличие оных в количестве хотя бы одной штуки повлияло положительно и, что должно было лично заинтересовать руководство – не только на меня, но и на производственный процесс в целом. Я рассматривала его с таким интересом, с каким, наверное, палеонтолог не рассматривает берцовую кость какого-нибудь ископаемого динозавра. Нет, я не жила в пустыне и видела мужчин. Было в нем нечто такое, что взгляд не просто останавливался, а попросту застывал.

Глаза… Зеленые, как у кошки,с длиннющими ресницами, просто неприличными для мальчика, прекрасные бездонные изумруды; казалось, если он хоть немного прикроет веки, то ресницы закроют половину лица. Если бы Чебурашка ложился спать, он прикрывался бы ушами, этот ресницами. Смешно. Эти глаза всегда имели одно и то же выражение: поначалу сознание подчеркнутого превосходства над окружающими, только оно было каким-то смазанным, до тех пор, пока я не рассмотрела его поближе и не убедилась, что это сознание во многом имеет искусственную природу. Глаза, вроде бы говорят, зеркало души? По его глазам вряд ли можно было определить, какая у него душа, точнее, здесь как нельзя более была уместна поговорка «Чужая душа – потемки».

Мое первое впечатление о нем как о милом ангелоподобном существе оказалось ошибочным, в чем  я и убедилась некоторое время спустя. Нос…нет, не гордый кавказский профиль, но такая милая горбинка… которая совсем, совсем его не портила. Крылья носа всегда находились в таком положении, что, казалось, их обладатель постоянно возбужден. Хищно разведенные в разные стороны, они казались крыльями огромной свободной птицы, парящей высоко и взирающей свысока на грешную землю. Но в целом носик был довольно мил.

Рот… даже не рот, нет, как говорили в старину? Уста… уста сахарные. Да, это просто поэма – одновременно невинный и опытный, развратный и целомудренный, он умел корчиться и в надменной презрительной улыбке, и в заразительном, как простуда, смехе, и в выражении боли, ломающей тело, как у наркомана во время абстинентного синдрома.

Голос… через несколько месяцев он будет «Да, я такая, 38-ая, пейджеристка хренова!», а абоненты, будут, наверное, уверены, что разговаривают с девушкой! Именно голос мальчика, не юноши, именно мальчика; голос, не подвергающийся даже незначительным изменениям, нежный, в ком-то, возможно, способный вызвать какие-то сексуальные эмоции, но на меня первоначально не произведший никакого впечатления. Тембр? Не низкий, но и не слишком высокий, работать ди-джеем на радио его вряд ли взяли бы, особой красотой голос не отличался. Интонации достаточно спокойные, достаточно размеренная речевая манера, лингвистически неплохо выстроенная речь, выражаясь филологически – нейтральный речевой дискурс.

Мальчик как мальчик, скорее, даже девственник… слишком явным было его смущение, его реакция на девушек, на обилие обнаженного, полуобнаженного и прикрытого тела, едва претендующего на то, чтобы называться одетым – жаркое лето давало о себе знать. Странно, но, девочка, да, девочка. Слишком женственные руки, слишком нежный абрис лица; казалось, я даже вижу пубертатный пушок на его щечках. Полноте, милый мой, да давно ли вы начали бриться? Нежные щечки, румянец, вспыхивающий при каждом удобном случае, а такие случаи имели место постоянно; слишком нежная кожа – казалось бы, надави немного и, как на помидоре, останется мелкая рябь и польется томатный сок. Интересно, а какая у него кровь? Наверное, как пишут в сказках, «с молоком»… По-моему, кровь с молоком – это какая-то бурда… Нет, явно не такая.И как же сразу мне не пришло в голову, что было что-то ненормальное в этом его смущении от женских полуголых тел? И как не было удивительно, что один раз я попросила его купить в аптеке прокладки, а он воспринял это совершенно спокойно? Все эти мягкие жесты, какая-то неправдоподобная… нежная, да, нежная внешность – пожалуй, лучшего слова не подберешь… и, наконец! – его слишком частые попытки знакомства с мужчинами-абонентами?

Зачем? Но все эти догадки будут потом, а пока я продолжала присматриваться к нему.Он был довольно тихим, как по расписанию, выходил курить в коридор, работал не отвлекаясь, не общался ни с кем, на попытки завязать разговор отвечал достаточно односложно, иногда краснел, да и вообще обнаруживал свое присутствие достаточно редко. Тем не менее, его появление не осталось незамеченным. Как-то раз, проработав несколько дней, он полез в холодильник во время своего обеденного перерыва, видимо, не рассчитал и уронил на пол чью-то банку с молоком. «Акела промахнулся! Акела промахнулся!» Неужели ангел может разбить банку с молоком? Ты потерял свои крылья, очнись! Он как-то сразу сошел с небес, показался доступнее. Мечта была замарана молочными каплями, стекавшими по его ботинкам на грязный пол операторской. Так со скульптуры снимают покрывало и она оказывается выставленной на всеобщее обозрение: смотрите, а король-то голый! И все смотрят. И теперь даже постамент не в силах возвысить ее снова на недостижимую высоту. Нет, это была не ошибка, это было судьбоносное явление. Если бы он не разбил эту треклятую банку, я бы, возможно, заговорила с ним позже. В том, что это случилось бы, я не сомневалась. Я просто знала, что это будет, когда – уже другой вопрос.Он ужасно покраснел. Старшая сразу заметила этот досадный промах и разнесла всем. Это просто не могло остаться незамеченным. Он засуетился, пошел за тряпкой, потом долго выяснял, чья банка, клятвенно обещал принести такую же емкость с молоком взамен разбитой. И это был ключ к пониманию Его.

Через несколько дней (и это опять же было окончание моей рабочей смены, с ночи на утро) старшая спросила его «Ну как, Олег, тебе работается?» Мне было плохо слышно, и потом я переспросила ее, как зовут нашего новенького. «Олег». Скандинавское имя. Мое – греческое. Встреча Европы и Азии, война Севера и Юга, Алой и Белой Розы. Вечное несовпадение, диалектика жизни, правое и левое, женское и мужское, белое и черное, любовь и ненависть. Жизнь и смерть. Несовпадение. Противное слово. Оно очень неудобно набирается на клавиатуре, постоянно делаю в нем ошибки. Олег. Первый слог открытый, второй закрытый. Сложная, противоречивая натура, человек с достаточно твердыми принципами, наверняка интересная и неоднозначная личность. Это я сама придумала или в книжке про тайну имени прочла? Уже не помню.

А в наших с ним именах две буквы совпадают – «л» и «е». Почти слог. А потом… потом было общение. По пейджеру. У него тогда еще не было пейджера. Я писала ему в свой архив, а он не отвечал. Когда нужно было открыть архив и прочесть, я поворачивалась к нему и делала жест, как будто открываю книгу. Это означало, смотри, мол, что я тебе там накатала. Присутствие тайны, загадка, общение у всех на глазах, когда каждый может прочесть нашу переписку, приятно будоражило кровь.

Я не ошиблась. Он действительно оказался интересным человеком, умным, пожалуй, даже слишком умным для своих лет. Скорее, даже мудрым. Тело 19-летнего мальчика и сознание 40-летнего мужчины – страшная смесь, просто «Коктейль Молотов». Мы как-то сразу нашли общий язык и я не раз ловила на себе его заинтересованные взгляды. А кто, собственно говоря, еще? Контингент состоял либо из женщин бальзаковского возраста с климаксом в багаже, либо из скучных студенток, не обезображенных интеллектом – никто еще не доказал, что если человек учится в институте, то он ходит туда именно учиться, а не курить в туалете и играть на лекциях в «морской бой».

Я рассказала ему про свою дипломную работу, он заинтересовался, написал, что он учится в архитектурно-строительной академии на экономиста-менеджера. Специфику этой специальности я понимала крайне приблизительно, но покивала, выразила крайнюю степень интереса и больше на эту тему мы не говорили.  С самого начала говорила больше я, а он молчал и слушал. Информация добывалась по крупицам, но это была достоверная информация, что называется, из первых рук. Я чувствовала себя как шпион, после долго времени все же взломавший безумно трудный шестизначный код сейфа и теперь сидит, обалдело перелистывает бумаги и не верит своему счастью.Животные познают этот мир в основном через органы чувств – обнюхивают, пробуют на вкус, лапой, вглядываются.

Мы «обнюхивали» друг друга долго, но «снюхались», как принято говорить, довольно быстро. И через некоторое время, когда я не видела и не слышала этого человека, было ощущение, что мне оторвали руку или ногу и я ощущаю фантомную боль.Понимание любви пришло потом. Оно пришло и робко постучалось, особенно не надеясь, что его впустят – в прошлый раз его выгнали со слишком большим  скандалом. А когда его впустили, накормили и обогрели, оно стало вести себя слишком по-хозяйски: после чая забралось с ногами на диван, взбило подушки, включило телевизор… Короче, выгнать его больше не представлялось возможным. Да я, честно говоря, и не пыталась. Оказывается, нужно, чтобы внутри тебя что-то было. От вакуума, в котором трудно дышать, устаешь больше, чем от физического труда или моральных нагрузок. Вздох – и легкие наполняются резкой болью, как будто вдыхаешь искрошенные лезвия. В последний раз я отдирала от себя понимание любви, как врачи отделяют друг от друга сиамских близнецов. Иногда надо пожертвовать жизнью одного, чтобы мог жить другой. Вот только сделать выбор – самое страшное, потому что надо определить, в чью пользу будет выбор.

А потом у него появился пейджер. Разумеется, я узнала об этом одной из первых. В нашем с ним королевстве я была «особой, приближенной к императору». Все правильно: он был императором, а я была приближена. Я была вообще «при». Есть такой роман «Янки при дворе короля Артура». Еще говорят «жена при муже». Мне тоже хотелось сбросить всякую самостоятельность и быть «при». С ним не хотелось таскать тяжелые сумки и принимать важных решений, а сесть, положить голову на плечо, и неважно, что плечико-то было костлявенькое, и ни о чем не думать. Но именно с ним приходилось быть инициативной. Он любил, чтобы о нем заботились, кормили, холили и лелеяли.

Как-то незаметно вся эта невозможность быть с ним вылилась в стихи. Почему невозможность? Именно – никто не обговаривал правил, не ставил оградительных знаков, но я чувствовала, что этот мальчик для меня – запретная зона. Иногда мне казалось, что я вижу, что он обтянут узкой лентой, как в зарубежных фильмах в сценах расследования убийства. Лежит труп, а место преступления обтянуто вот такой лентой, на которой написано что-то вроде «Сюда не ходить». Вот именно эта недоступность, вот эта «звездность» и привлекали. Он не прыгал вокруг меня, не скакал с щенячьим выражением восторга, не хватался за юбку, наоборот – был близок, отдаляясь. С самого начала была невидимая граница, за которую переступить мне – я знала это – не моги. Была у меня такая открытка: речка, два берега, на одном и на втором – два симпатичных лисенка и надпись «Ты здесь, а я там. Непорядок!» И, тем не менее, одиночества я не ощущала. Он был близок, может быть, даже более, чем бывают иногда близки самые близкие люди. Хотя… а что еще могло быть, как не Любовь? Наверное, я была изначально обречена на него.

Разумеется, когда я узнала о том, что я могу быть лишь его другом… как это принято писать в любовных романах? «Земля ушла у нее из-под ног, ноги подкосились, глаза закатились…», ну и тому подобная чушь… но все было именно так. Я была вынуждена смотреть на то, как Моя Любовь позволяет гладить себя и обнимать другим мужчинам. Конечно, могла бы и не смотреть. Но для этого нужно было бы выколоть себе глаза. До таких поступков я тогда еще не дошла. Он называл меня конфеткой, а я подписывалась как «Твоя любимая сволочь». Под Новый год к Наташке приехал Ян – любовь с Грушинского, мы гуляли по парку Победы, а я скидывала ему на пейджер. Было жутко холодно и даже выпитый вишневый ликер не грел. Казалось, слова застывали в воздухе и превращались в льдинки. Я скинула, что мне по такому морозу еще добираться до дома, а мне уже настолько тепло, что абсолютно на все начхать. И я стала «вишенкой в ликере». А может быть, он так меня назвал, потому что я покрасила волосы в вишневый цвет. Потом я подписывалась ему как ОД – «Особенная дурра». Тоже мне, мания величия. Все мы дуры, и каждая считает себя особенной. Подпись, выдержавшая испытание временем и проверку на прочность – «Я?» А ведь я вывела еще целую теорию, как можно объяснить такую подпись. Он подписывался как «Я!» и, по моему мнению, это должно было означать подчеркнутый эгоизм, даже эгоцентризм. Мало того, что буква «Я» - большая, так о ней еще заявляют во всеуслышание и с восклицательным знаком. Впрочем, от него этого можно было ожидать. Тогда я, в свою очередь, объяснила, что согласно теории солипсизма, мир как данность существует лишь в нашем сознании, тогда как вопрос о его объективном существовании остается открытым. И, подписываясь таким образом, я сомневалась не в том, что я существую, а в том, что существую именно в такой форме.

… Потекло время, медленно, словно невидимый кто-то просеивал пыль меж пальцев. Я не могла смириться с тем, что меня игнорируют. Казалось бы, ну и что? Кто-то с тобой не общается. Это должно быть его личной половой трудностью.  Но меня это не только задевало, но и причиняло невыносимую боль. Боль? Отчуждение? Смерть наяву?

Наверное, Агасфер не испытывал таких жесточайших мук, скитаясь меж мирами, видя людские бедствия, рождение и смерть цивилизаций – власть, бессмертие и мировая скорбь одновременно. Наверное, сам Бог недостаточно скорбел, видя, как гвозди вонзаются в – пока еще – смертное тело – его единственного горячно любимого сына… Два месяца жесточайшей пытки… каждодневные истязания, не плоти – было бы, наверное, не настолько больно, потому что есть предел физической боли… Боль просто перестает восприниматься как боль и нервные клетки перестают реагировать на раздражитель – кто в этом мире и в том способен это вынести? Ад на земле, кошмар в реальности… Самое ужасное, что ты не можешь прекратить эту пытку, потому что для единственного человека, который в состоянии прервать твои мучения одним-единственным словом, просто мановением руки – ты не существуешь.Ты даже не можешь ограничить контакты, поскольку работа – единственное место, где, возможно, находишь какую-то отдушину – одновременно является камерой твоих каждодневных истязаний. И ладно, существовали бы какие-нибудь препятствия для вымаливания прощения (за что???), если бы надо было бы преодолевать метафизические барьеры для возможности быть услышанной! Так нет! Вот он, стоит набрать лишь имя его пейджера…

Да, скорее, это будет просто монолог. Монолог в пустоту, леденящую сердце и настолько глубокую, что слово кажется камнем, всплеск которого, будучи кинут в глубокий колодец, будет услышан – если будет вообще – через несколько минут. Разумеется, я знала, что мои сообщения он читает. Просто потому, что запретить мне что-либо говорить, было невозможно. Либо… робкая надежда, что ему не все равно, что я, именно я ему пишу. «Я к вам пишу, чего же боле…» Действительно, более ничего.. не тогда ли человек начинает осознавать свою по-настоящему экзистенциальную сущность, значимость (в том числе и для самого себя?), когда его не просто не слышат, но и не отвечают? Поистине, одиночество – ключ к познанию мира…Молчание и… равнодушие… непроницаемая маска цинизма, словно намертво приросшая к этому хорошенькому личику… опасная, ядовитая, изматывающая красота, разрушительная, смертносная, заставляющая до боли сжимать кулаки и оставлять на ладонях следы от ногтей… костяшки пальцев медленно белеют и вот появляется кровь, которая, казалось бы, должна принести долгожданное облегчение, ибо вместе с ней выходит по частичке боль… должна бы, но не приносит. Это остается там, глубоко внутри тебя, раздирая и разрывая на части трепещущую душу. И почему для меня так важно именно Его равнодушие? Почему привлекает то, что, должно, казалось бы, отталкивать? ведь дело даже не в том, что это задевает самолюбие.

Мысль об этом человеке исключает саму возможность существования самолюбия. Увидеть лишь его взгляд – значит, день прожит не зря. Но снова натыкаешь на его чуть насмешливый, холодный, безразличный, обезличивающий, превращающий тебя в одну из серой двуногой массы, взгляд…Ну хоть какая-то эмоция – гнев, жалость, злость, крик!Но эмоция! И хоть бы один взгляд! Хоть один! Это значило бы, что я для него существую. Но нет…Одно упоминание о том, что сегодня я его увижу, могло выбить из колеи на целый день. И подарить ни с чем не сравнимое счастье.  Я помню, что выходила на работу, даже когда был не мой рабочий день, потому что в этот день работал Он. И было уже неважно, выспалась я или нет, и есть ли у меня какие-то дела.Не говоря о том, что будущего у нашей любви, нет, скорее у моей, ведь люблю только я, а он милостиво позволяет расточать восхищение в его присутствии… ее просто придется похоронить в своем сердце.

Страшно само понимание  того, что я люблю этого человека. И никто об этом не узнает. Даже Он.Он – особенно. Тешить лишний раз и без того его гигантское эго? Как можно одновременно любить и ненавидеть? Я не сошла с ума, когда представляю, как вода под моими пальцами медленно окрашивается сначала в розовый, а потом в багровый цвет… багровый… в Индии невеста в платье такого цвета выходит замуж. Это цвет жертвы. В последнее время я все чаще и чаще стала представлять себе багровую воду. К чему бы это? Когда я перехожу дорогу, в моих зрачках отражаются огни ночного города и фары машин. И иногда я думаю, а не слишком ли быстро  иду? Нет, я не сошла с ума – с некоторых пор безумие стало моим обычным состоянием. И долгие гудки в телефонной трубке колят нервы сотней маленьких иголочек… и снова боль. И каждый раз, когда идет дождь, я знаю, что небо плачет за меня. Я истратила все свои слезы. Может ли это чудовище понять, что это такое – обычные человеческие слезы? И насколько страшно, когда ты не можешь выплакать ни слезинки?

Ты сколько угодно мысленно убиваешь себя… мысленно. Мысль такая сволочь, все время ищет путь к спасению, все время бьется на задворках истрепанного сознания: он придет!Но нет ответа… тянется покой, и кажется, следит за мной Другой… внимательно и строго ожиданье. И я уже на грани естества, и с губ моих срываются слова, равновеликие холодному молчанью…Я уже ничего не понимаю. Это субъективизм чистой воды. И снова будет шаг на те же грабли, которые, кажется, уже набили на лбу шишку. Она уже даже не болит. Она уже стала роговым образованием, вроде волос или ногтей.И всегда так будет – сначала близость, невероятная, сумасшедшая, такая, что между нами и волоса не просунуть. А потом – охлаждение. Теперь я знаю, что чувствует вода, когда в нее бросают кубики льда. А потом – смерть. Пустота, немота, смерть, манящая бесконечность. Затем, повинуясь логическому круговороту, все должно начаться сначала. Но будет ли? Как-то я хорошо приняла на грудь… так легче… всегда можно свалить на то, что была пьяная, ничего не помню.

Я опускаю пальцы на белые, истертые клавиши… сколько они всего помнят! Истории кровавых разборок и слезы несчастной любви, волнение матери, ожидающей свою дочь домой и радость отца вернувшегося из армии солдата. А теперь я доверю им свою тайну – тайну любви и ненависти. И зачем буквы? Любовь слепа, ненависть обезличена.

"Я знаю, что потом буду об этом жалеть; знаю, что под влиянием сиюминутной эмоции могу натворить такие глупости, что потом буду жалеть о них всю оставшуюся жизнь. Я в глубине души очень хочу увидеть тебя маленьким уязвимым мальчиком, у которого, как и у всех остальных, есть свои слабости, недостатки, которому иногда до смерти хочется, чтобы его приласкали, пожалели… но эта маска настолько приросла к твоему хорошенькому личику… надо, будет больно отдирать… только вот будет ли? Мне, видимо, пора взрослеть. Действительно, со стороны глупо и смешно выглядит – у нас с тобой разница в возрасте 4 года… и если я раньше засматривалась на мужчин под 30, то это просто шаг назад… хотя в возрасте ли дело?Пора, пора взрослеть. Уже давно пора бы. «Учитесь властвовать собой» - сказал Онегин Татьяне. И был, сукин сын, прав! Но как властвовать собой в присутствии тебя? Ведь лучше тебя нет никого! – умнее, притягательнее, независимее, оригинальнее, смешнее, красивее, наконец – просто лучше! Ну как на тебя не обращать внимания? Лучше тебя просто нет… либо мне пока еще не повстречались. Вряд ли мы с ними ходим по одним улицам. А вот с тобой встретились. И значит, это не случайно. Ты так не думаешь? За меня уже боятся, что я что-нибудь вытворю… да не буду! Мне уже показали, что я обречена жить без тебя в этом гребаном мире. Может ли быть что-то хуже этого? Я придумала. Я определю в отношении тебя стратегию поведения.  На эту писанину ты можешь ответить всего тремя словами: «Это твои проблемы». И будешь абсолютно прав.  Я во всем виновата: и в том, что родилась легкоранимой, и в том, что влюбилась в тебя, как кошка…  ладно, по крайней мере, оценишь художественный стиль. Не пропадет, что называется, наш скорбный труд".

Я добрела до дома, как в полусне. Помню, как на светофоре какая-то машина промчалась мимо меня, почти коснувшись шинами носков моих туфель. Я этого не видела, даже не почувствовала. Может быть, этого и не было. Мое воспаленное воображение вполне могло нарисовать эту картину. На столе была записка: «Мы в Новокуйбышевске с ночевой. Будем завтра к вечеру. Борщ в холодильнике. Целую. Мама».

Я вскипятила чайник, налила кофе. Сейчас нужна трезвая, ясная голова. В шкафу под аккуратными стопками одежды лежала такая же аккуратная пачка теофедрина, перехваченная черной резинкой – мой запас… я не это… просто хочется спать, не спала уже несколько ночей. Больше ничего не по…

Мама была в ужасе. Она успокоилась только тогда, когда из меня начала выходить такая же чистая, розовая, разбавленная марганцовкой, вода, которую она заставила меня выпить в гигантском количестве. Мне казалось, что я уже вся состою из этой воды. Отец задержался в Новокуйбышевске по делам. Мы решили не посвящать его в подробности. Я выслушала длинную лекцию на тему «На хрена он тебе нужен?», покивала и отправилась спать – отсыпаться на всю оставшуюся жизнь. Через два занудная женщина-психотерапевт загружала меня на тему низкой самооценки и невозможности адекватно оценивать свои действия. Ее лекция оказалась ровно в два раза скучнее маминой.

… я люблю, когда за окном идет такой дождь, что кажется, что он никогда не кончится. Я люблю, когда от этого в моей комнате становится как-то по-особенному темно. Я люблю гулять по ночам в совершенном одиночестве, когда вокруг совершеннейшая пустота, а наверху – тьма, огромное бархатное полотнище, на котором звезды, много-много звезд, которые можно читать как открытую книгу. Я забираю одну звезду с собой, самую ближнюю, до которой могу дотянуться, а следующей ночью дарю ТЕБЕ.Часто я плачу по ночам. Тогда, когда кругом лишь пустота и молчание. Я кричу в нее все громче и громче, а в ответ – тишина. И ночь. Я люблю одиночество. Это одно из лучших состояний человека. Мне кажется, я родилась одинокой и никогда не умру. Я стану звездой, улечу на небо и буду с высоты смотреть на тех, кто остался здесь.

А потом ты пришел. Ты долго сидел. Я тоже выжидала. В этот момент я была рысью, выслеживающей добычу. Ты шевельнулся, но я не нападала. Чего я ждала? Или выжидала? Время? Как можно говорить о времени в ситуации, когда любые оценки теряют смысл?Его «слова» (как обычно, в электронном виде) сводились к тому, что у меня просто неадекватная реакция на его действия. И еще – что надо быть холодной рыбой и не показывать своих эмоций. Господи, да поздно, поздно уже меняться! Полюби меня черненькой, а беленькой меня всяк полюбит! Скоро, очень скоро это все закончится...

На картинах русских символистов очень часто просматривается тематика неотвратимой угрозы: например, голубое небо, веселенький пейзажик, ласточки летают и все вроде бы так миленько и живенько, что даже тошнит и возникает впечатление какой-то пластмассовости этого мира. И все вроде бы хорошо, но не покидает странное, давящее чувство неотвратимой угрозы, что все это закончится, может, не именно сейчас, но вскоре… А пока я – ласточка. Я летаю на переднем плане и не замечаю, что под моим крылом, оказывается, художник изобразил грозовую тучу, которая при первом рассмотрении кажется лишь безобидным облачком…

Это похоже на то, когда в замке проворачивается ключ. Вот ты стоишь перед дверью и пытаешься открыть замок. А ключ проворачивается. Я не знаю, в чем там дело, может, какие-то шестеренки и язычки барахлят. Но ключ проворачивается. А ты стоишь и пытаешься открыть эту дверь и думаешь: вот сейчас, сейчас. Это же с ума можно сойти.

Я не хочу больше думать, что я «та, которая понимает». Я не хочу воспринимать как милость, как разрешение звонить тебе, не хочу слышать твой надменный тон, в котором проскальзывает раздражение. Я была бы рада, если бы ты хоть раз заплакал. Это означало бы, что в тебе присутствует хоть какая-то человеческая эмоция. А с другой стороны – что за этой сложностью: хорошо сыгранная игра или тонкая ранимая душа? Не хочу думать, что и дальше ты будешь так же идти по жизни, топча людей, выжимая из них все соки, играя на их низменных пороках… я все еще хочу верить в то, что нужна тебе. Иначе я просто потеряю веру в человечество. В твоем лице. Неужели это не стоит сожаления – вера в человечество?

Я спала двое суток.  Приехали врачи. Посмотрели на мой приятный цвет лица, потрогали мой нитевидный пульс, мои холодные ручки и взяли пробу крови. Да-да, хитрый анализатор верно определил всю ту гадость, что я, превозмогая спазм естественно сократившегося горла, запихивала в себя пачками. Родители не разговаривали со мной два дня. Потом отец показал ремень и сказал: «Еще раз такое увижу..».  Пороть в 22 года… Потом посмотрел на мое безразличное лицо и заплакал. Я первый раз видела, как плачет человек, который в детстве ставил меня на горох с той же регулярностью, как опорожняют кишечник. Я сказала, что была бы рада, если бы он меня убил. Невинно убиенным забронированы номера люкс в рае. Я молча повернулась и пошла в свою комнату.

Эпилог

Когда-нибудь буду смеяться над собой и над всеми этими глупостями. А сейчас – я уже придумала. Я знаю, как с этим справиться. Нужно поверить в то, что кроме него, в моей жизни есть множество других интересных вещей. Я хорошая актриса. Отец всегда это говорил. Разумеется, наследственное же!

Я сумею сыграть равнодушие. Пусть видит, что я не лью слезы оттого, что мир замер и по моим венам течет холодная кровь. Она не греет. И я ее почти не чувствую. Уверенная в себе, яркая, эффектная, остроумная – такой я буду на людях и, в первую очередь, для него – для кого, в принципе, и задумывается этот спектакль.

Я знаю, как будет развиваться действие. Я буду приходить домой, смывать косметику, выпивать чашку кофе – горькую микстуру от одиночества, тупо таращиться в зеркало… оттуда на меня будет глядеть уставшее существо неопределенного пола, измученное и больное. Больное болью. Тавтология? Да нет, обидно, но правда. Когда болеешь болью, упорной, хронической, изматываешь, она постепенно перестает восприниматься как боль и становится твоим обычным состоянием. Ты просто привыкаешь к ней. Его гордость, Его Величество Принцип не позволит ему снизойти до слов. Он сам учил меня никогда не доверять словам. Слова – лишь вода. Ложь, подобно воде, струится меж пальцев, расцветает на губах причудливыми арабесками. Правда незатейлива, иногда уродлива, непричесана, не рядится в красивые одежды – потому-то ее и не любят. Сказать правду? Самой себе? Я, как подстреленная птица, пытаюсь клювом вытащить дробинку из-под крыла. Глубоко застряла…

Жан-Поль Сартр говорил, что самоубийства происходят тогда, когда жизнь становится непонятной. Никакая наука не в силах объяснить, что я не понимаю. Но я поняла смысл жизни. Претенциозно? Может быть. Но он у каждого свой. Для меня – Любовь. Я смотрю за окно. Стекло вымыто чисто-начисто и, если бы я не знала, что это стекло, то подумала бы, что между мной и миром нет никакой преграды. Но преграда есть. И я отделена от мира стеклянной стеной. И хорошо, что люди спешат по своим делам и не заглядывают в мои окна, чтобы посмотреть на Ту, которая любит. Там, за окном, все кипит и бурлит: огромный человеческий муравейник копошится, бежит по своим делам; броуновское движение не замедляет свой ход ни на минуту. И мне смешно наблюдать за ними. А им, наверное, смешна я со своей глупой любовью, никому не нужной и бесполезной. Да они вряд ли знают о моем существовании. Они там. А я – здесь. И еще я понимаю, что Он принадлежит к их миру. И вырвать Его у них я не могу. Точнее – он не позволит. А еще точнее – не захочет.

Одиночество… Это неправда, что одинокие люди живут одни. Сразу возникает образ старика с палочкой, неспешно бредущего по дороге. В руке – сетка-авоська, из которой, как артиллерийские снаряды, с которыми этот дедушка наверняка ловко управлялся в 41-м, торчат бутылка молока, батон, палка колбасы… Но этот старичок придет домой, шаркающей походкой пройдет на кухню и нальет молока в блюдечко. Из-под дивана выбежит маленький забавный комочек – одно ухо белое, другое рыжее -  и начнет лакать молоко. Старичок не одинок, ему есть о ком заботиться. «Мы в ответе за тех, кого приручили». 

Одиноким можно быть и в толпе людей. Вокруг одиноких людей витает странный запах – от них не пахнет ничем: ни благовониями, ни жареной колбасой, ни пылью с книжек, ни свежестью после дождя. Ничем. Они за бортом этой жизни. А чем пахнет от меня? Любимым Набоковым, которого я перечитываю от случая к случаю при свечке на кухне? Утренним кофе, который я выпиваю в одиночестве? Старыми фотографиями, на которых никто не обнимает меня и не держит за руку?

На колено взобралась кошка. Прикрыла свои зеленовато-желтые глаза и как будто выключила меня из поля своего зрения. Но я-то знаю, что именно сейчас она, как никогда, внимательно меня слушает. Может, ты знаешь ответ на этот вопрос? Что мне делать?Она жмурится, потом зевает, потягивается и, красиво задрав хвост, уходит от меня на подоконник. Я ей надоела. Я смотрю, как она сладко нежится на солнышке и в чем-то ей завидую. И внезапно понимаю, что это и есть ответ. Он и кошка похожи. Он гуляет сам по себе, как и она. Гордый, красивый и независимый.  Собака платит преданностью и охраняет дом за кусок хлеба. Я – собака. Мне не нужен хлеб. Я верна и преданна, потому что иначе я не умею. Не могу и не хочу. За несколько тысяч лет человек так и не смог приручить кошку. Она вильнет хвостом и все равно все сделает по-своему. Сможет ли его кто-нибудь когда-нибудь приручить? За что мы тогда так сильно любим кошек? За что я его так сильно люблю? За красоту? За независимость? А если ему не перед кем будет потягиваться и задирать хвост, что тогда? Так что делать?

Да ничего! Просто лечь на солнышке и наслаждаться жизнью, каждым ускользающим мгновением. Ведь сегодняшний день больше никогда не повторится. И пусть сейчас я считаю однообразные серые дни, проходящие длинной вереницей; скучные будни, похожие друг на друга, как близнецы, в ожидании весточки от него; пусть подкармливаю измученное сознание воспоминаниями о счастливых моментах, которым больше не суждено повториться, пусть я снова готова сорваться и прошагать пешком по ночному городу, чтобы услышать его голос, голос человека, которому я не нужна – пусть.

Я смеюсь над ситуацией. Я привыкла к боли. Я знаю, что когда она достигнет предела, когда терпеть больше будет просто нельзя, мои клеточки не выдержат и произойдет физиологическая реакция, о которых, вполне возможно, напишут в учебниках как о феномене человеческой физиологии – я умру от боли. Она постепенно заполнит все мое тело, взрывая изнутри все сосудики, нервные клетки, окончания, все пустоты, все ткани и мышцы, детонирую в моем мозгу, колотя в сердце маленькими твердыми кулачками, вопя и раздирая перекошенный ненавистью рот…

Нет. Я не умру. Я предложу ей соседство. После 23.00 – отбой. Никого к себе не водить, за эмоциями ухаживать. Пусть гарантирует порядок и чистоту. Громко музыку не включать. Предоплата за три месяца. И вот так, тихо и мирно, я буду жить с ней до следующего раза. И не сомневаюсь, она окажется хорошей соседкой. Ведь если не можешь победить своего врага, сделай его своим другом.

Copyright © Елена Сизинцева 2011 Все права защищены

ПРИ ОТПРАВКЕ СООБЩЕНИЙ С САЙТА БОЛЬШАЯ ПРОСЬБА УКАЗЫВАТЬ СВОИ КОНТАКТЫ - В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ДАЖЕ ПРИ ВСЕМ СВОЕМ ЖЕЛАНИИ Я НЕ СМОГУ ВАМ ОТВЕТИТЬ.